Неточные совпадения
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с
знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы
словами выговаривавшее то страшное
слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его
знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни
слова о книге.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти
слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал
знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Мать и невестка встретили его как обыкновенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили об общих
знакомых, но ни
словом не упомянули о его связи с Анной.
Они говорили об общих
знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Кити казалось, что всякое сказанное ими
слово решало их и ее судьбу.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям,
знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, —
словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Пока продолжались разговоры, начали мало-помалу появляться свидетели:
знакомый читателю прокурор-моргун, инспектор врачебной управы, Трухачевский, Бегушкин и прочие, по
словам Собакевича, даром бременящие землю.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев,
знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно
знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими
словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Но, думая так, он в то же время ощущал гордость собою: из всех
знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства
слова.
Тагильский был противоречив, неуловим, но иногда и все чаще в его
словах звучало что-то
знакомое, хотя обидно искаженное.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была привычная работа мысли, автоматически соединяющей
слова в
знакомые фразы, это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв,
слово...
К его вескому
слову прислушиваются политики всех партий, просветители, озабоченные культурным развитием низших слоев народа, литераторы, запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно
знакомые с философией и плохо
знакомые с действительной жизнью.
Хотелось придумать свои, никем не сказанные
слова, но таких
слов не находилось, подвертывались на язык все старые, давно
знакомые.
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие
слова, эти часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже начинал думать, что из всех людей,
знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
Напряженно вслушиваясь в их спор, Клим слышал, что хотя они кричат
слова обычные,
знакомые ему, но связь этих
слов неуловима, а смысл их извращается каждым из спорящих по-своему.
Послушав минуты две давно
знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес
слова, которые не хотел бы говорить вслух...
— Удручает старость человека! Вот — слышу: говорят люди
слова знакомые, а смысл оных
слов уже не внятен мне.
Клим улыбнулся, внимательно следя за мягким блеском бархатных глаз; было в этих глазах нечто испытующее, а в тоне Прейса он слышал и раньше
знакомое ему сознание превосходства учителя над учеником. Вспомнились
слова какого-то антисемита из «Нового времени»: «Аристократизм древней расы выродился у евреев в хамство».
А после каких-то особенно пылких
слов Маракуева она невнятно пробормотала о «воспалении печени от неудовлетворенной любви к народу» — фразу, которая показалась Самгину
знакомой, он как будто читал ее в одном из грубых фельетонов Виктора Буренина.
Он чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие
слова, вероятно, уже
знакомые Лидии. В поисках своих
слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
К вечернему чаю пришла Алина. Она выслушала комплименты Самгина, как дама, хорошо
знакомая со всеми комбинациями льстивых
слов, ленивые глаза ее смотрели в лицо Клима с легкой усмешечкой.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только
словами Томилина,
знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула
знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые
слова...
Ему казалось, что за этими
словами спрятаны уже
знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это — ясно; он вел себя, как человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
Но особенно возмущали иронические глаза, в которых неугасимо светилась давно
знакомая и обидная улыбочка, и этот самоуверенный, крепкий голос, эти
слова человека, которому все ясно, который считает себя вправе пророчествовать.
Он говорил осторожно, боясь, чтоб Лидия не услышала в его
словах эхо мыслей Макарова, — мыслей, наверное, хорошо
знакомых ей.
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат в его
словах,
знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно живое лицо, освещаемое изнутри огнем веры.
Глагол — выдумывать,
слово — выдумка отец Лидии произносил чаще, чем все другие
знакомые, и это
слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное чувство к этой девочке.
Ее
слова были законом в семье, а к неожиданным поступкам Самгина все привыкли; он часто удивлял своеобразием своих действий, но и в семье и среди
знакомых пользовался репутацией счастливого человека, которому все легко удается.
— Чепуха какая, — невежливо сказал человек, прижатый в угол, — его
слова тотчас заглушил вопрос
знакомого Самгину адвоката...
И, слушая ее, он еще раз опасливо подумал, что все
знакомые ему люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в
словах.
Под успокоительным и твердым
словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем
знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.
«Вона! — подумал он, — еще выдумал какое-то жалкое
слово! А
знакомое!»
Сцены, характеры, портреты родных,
знакомых, друзей, женщин переделывались у него в типы, и он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто в толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько
слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
А она, кажется, всю жизнь, как по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу
знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться!
Словом, как по нотам играет!
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним
словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее
знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Привалов ожидал обещанного разговора о своем деле и той «таинственной нити», на которую намекал Веревкин в свой первый визит, но вместо разговора о нити Веревкин схватил теперь Привалова под руку и потащил уже в
знакомую нам гостиную. Агриппина Филипьевна встретила Привалова с аристократической простотой, как владетельная герцогиня, и с первых же
слов подарила полдюжиной самых любезных улыбок, какие только сохранились в ее репертуаре.
Антонида Ивановна тихонько засмеялась при последних
словах, но как-то странно, даже немного болезненно, что уж совсем не шло к ее цветущей здоровьем фигуре. Привалов с удивлением посмотрел на нее. Она тихо опустила глаза и сделала серьезное лицо. Они прошли молча весь зал, расталкивая публику и кланяясь
знакомым. Привалов чувствовал, что мужчины с удивлением следили глазами за его дамой и отпускали на ее счет разные пикантные замечания, какие делаются в таких случаях.
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с теми особенными интонациями, как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая
слова и произносила «й» как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами,
знакомую высокую женскую фигуру в большом платке, с сложенными по-раскольничьи на груди руками. Это была Надежда Васильевна.
Жаль мне было с ним расставаться, но жаль было и задерживать. Пришлось уступить. Я взял с него
слово, что через месяц он вернется обратно, и тогда мы вместе поедем на Уссури. Та м я хотел устроить его на житье у
знакомых мне тазов.
Она стала, действительно, несколько недоверять этому мало
знакомому человеку, высказавшему загадочное желание разузнавать о семействе, с которым, по
словам, он не был знаком, и однако же опасался познакомиться по какой-то неуверенности, что знакомство с ним будет приятно этому семейству.
Ты теперь с Дмитрием Сергеичем знакома, попросила бы его сыграть тебе в аккомпанемент, а сама бы спела!», и смысл этих
слов был: «мы вас очень уважаем, Дмитрий Сергеич, и желаем, чтобы вы были близким
знакомым нашего семейства; а ты, Верочка, не дичись Дмитрия Сергеича, я скажу Михаилу Иванычу, что уж у него есть невеста, и Михаил Иваныч тебя к нему не будет ревновать».
Холера — это
слово, так
знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со
словами: — Что это, Петр Яковлевич, старых
знакомых не узнаете?
— А! Иван Федорович! — закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. — Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и не приехали? — После сих
слов губы Ивана Федоровича встретили те же самые
знакомые подушки.
Привожу
слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо
знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по дням, а по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
Однажды, в именины старого Рыхлинского, его родственники и
знакомые устроили торжество, во время которого хор из пансионеров спел под руководством одного из учителей сочиненную на этот случай кантату. Она кончалась
словами...
В этот день я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те «простые»
слова, которые дают настоящую, неприкрашенную «правду» и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и движутся
знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.
Впоследствии я как-то стал проверять, как понимают те же
слова некоторые мои
знакомые.
Кононович приказал нанимать гиляков в надзиратели; в одном из его приказов сказано, что это делается ввиду крайней необходимости в людях, хорошо
знакомых с местностью, и для облегчения сношений местного начальства с инородцами; на
словах же он сообщил мне, что это нововведение имеет целью также и обрусение.